ВОЛНА - бродяжья
По дороге на работу я проезжаю луг. На нем ветер гладит и треплет длинные гривы. Лошади обмахиваются хвостами, и мне все время кажется, что они не мух отгоняют, а виляют хвостами - от удовольствия, как собаки. Над лошадьми летают белоснежные голуби, а невдалеке виднеются цыганские кибитки. На лугу всегда стелется чуть уловимый запах костра, и если прокрасться сюда звездной ночью, можно увидеть яркие юбки, босые ноги и огненные искры – это, вплетя в волосы дух странствий, танцуют цыгане. Однажды, когда я просочилась сквозь заступы темноты в их табор, я заметила старую цыганку, красивое лицо ее было испещрено мыслями и песнями долгих лет и дальних стран, и казалось удивительно знакомым.
В детстве нас пугали цыганами. В моем жемчужном городе цыган было немало, они промышляли торговлей леденцами-сосульками, которыми нам строго-настрого запрещено было лакомиться, хоть и стоили они сущие гроши. Не верится, что я посмела бы ослушаться запрета, но почему-то, когда я пишу эти слова, язык отчетливо вспоминает вкус тех петушков на палочке. Словом, цыгане были отщепенцами, что не ново. К ним нельзя было приближаться, нельзя разговаривать, их конфеты были отравой, а сами они - ворами и мошенниками. Я помню подолы, платки, а также несуразные пальто и тулупы, нелепо смотревшиеся на этих детях ветров.
Когда я говорю "нас пугали", я имею в виду всех матерей города, кроме моей. Моя мама рассказывала мне о цыганской музыке, об их красоте, мудрости, песнях, бесконечных, как дорога, юбках, длинных, как песня, и о танцах, светящихся святым примитивным огнем.
В своем малолетстве, горящими глазами, кудрями цвета воронова крыла и бесстрашностью, мама напоминала маленькую цыганочку. В отличие от трусишки-меня, она легко покоряла деревья и заборы, дралась, когда надо, и прыгала на мопеде в песчаный карьер. В деревушке, где ее дед служил лесничим, в полях за домами останавливался табор. Ночью цыгане жгли костры, передавая приветы им одним известным богам, пламя пронзало русскую ночь - и конечно, мама убегала смотреть на волшебство. Цыгане, в свою очередь, смотрели на маму... Единогласно решив, что в девчонке течет цыганская кровь, они предприняли попытку увлечь ее в свою бродячую семью. К их несчастью, мой уральский прадед, ростом под два метра, и его ружье решили по-другому. Так моя мама не стала цыганкой, а вместо этого, подросши, родила меня.
Классе в пятом я стояла с подружкой на автобусной остановке, поеживаясь в промозглых северных сумерках. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулась и, сквозь сбившиеся под шапкой кудри, увидела немолодую цыганку. Она едва успела произнести "Здравствуй", как моя одноклассница отпрыгнула на метр, словно столкнулась с прокаженной.
Я не помню, о чем мы говорили. Кажется, она поинтересовалась, как меня зовут, и сколько мне лет. Помню ее внимательный взгляд, который, по-моему, был немало удивлен моей спокойной улыбкой. Вдруг она, посмотрев на меня особенно пристально, произнесла: "Прощай. Расти умной и красивой". Я и моргнуть не успела, как цыганки и след простыл.
Тут, наверное, должен следовать рассказ о том, как, приехав домой, я не досчиталась в кошельке денег или, на худой конец, зонтика или шарфа, и таким образом столкнулась с Настоящей Жизнью. Но, как вы помните, это не выдумки, а настоящие сказки. Поэтому, должна признаться, что у меня ничегошеньки не пропало, и что вернулась я домой целой и невредимой.
Иногда мне кажется, я до сих пор стою на той остановке в ожидании автобуса.
В детстве нас пугали цыганами. В моем жемчужном городе цыган было немало, они промышляли торговлей леденцами-сосульками, которыми нам строго-настрого запрещено было лакомиться, хоть и стоили они сущие гроши. Не верится, что я посмела бы ослушаться запрета, но почему-то, когда я пишу эти слова, язык отчетливо вспоминает вкус тех петушков на палочке. Словом, цыгане были отщепенцами, что не ново. К ним нельзя было приближаться, нельзя разговаривать, их конфеты были отравой, а сами они - ворами и мошенниками. Я помню подолы, платки, а также несуразные пальто и тулупы, нелепо смотревшиеся на этих детях ветров.
Когда я говорю "нас пугали", я имею в виду всех матерей города, кроме моей. Моя мама рассказывала мне о цыганской музыке, об их красоте, мудрости, песнях, бесконечных, как дорога, юбках, длинных, как песня, и о танцах, светящихся святым примитивным огнем.
В своем малолетстве, горящими глазами, кудрями цвета воронова крыла и бесстрашностью, мама напоминала маленькую цыганочку. В отличие от трусишки-меня, она легко покоряла деревья и заборы, дралась, когда надо, и прыгала на мопеде в песчаный карьер. В деревушке, где ее дед служил лесничим, в полях за домами останавливался табор. Ночью цыгане жгли костры, передавая приветы им одним известным богам, пламя пронзало русскую ночь - и конечно, мама убегала смотреть на волшебство. Цыгане, в свою очередь, смотрели на маму... Единогласно решив, что в девчонке течет цыганская кровь, они предприняли попытку увлечь ее в свою бродячую семью. К их несчастью, мой уральский прадед, ростом под два метра, и его ружье решили по-другому. Так моя мама не стала цыганкой, а вместо этого, подросши, родила меня.
Классе в пятом я стояла с подружкой на автобусной остановке, поеживаясь в промозглых северных сумерках. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулась и, сквозь сбившиеся под шапкой кудри, увидела немолодую цыганку. Она едва успела произнести "Здравствуй", как моя одноклассница отпрыгнула на метр, словно столкнулась с прокаженной.
Я не помню, о чем мы говорили. Кажется, она поинтересовалась, как меня зовут, и сколько мне лет. Помню ее внимательный взгляд, который, по-моему, был немало удивлен моей спокойной улыбкой. Вдруг она, посмотрев на меня особенно пристально, произнесла: "Прощай. Расти умной и красивой". Я и моргнуть не успела, как цыганки и след простыл.
Тут, наверное, должен следовать рассказ о том, как, приехав домой, я не досчиталась в кошельке денег или, на худой конец, зонтика или шарфа, и таким образом столкнулась с Настоящей Жизнью. Но, как вы помните, это не выдумки, а настоящие сказки. Поэтому, должна признаться, что у меня ничегошеньки не пропало, и что вернулась я домой целой и невредимой.
Иногда мне кажется, я до сих пор стою на той остановке в ожидании автобуса.