модное.
Платье мое любимо мною. Ради него, перед походом в ультрарелигиозный иерусалимский Меа Шеарим, я даже, как грузчики в Одессе, со страшным скрипом извлекла из недр утюх. В этом длинном, в пол, платье я ощущаю себя практически газелью. Единственное евойное "но" заключается в размере, который единицы так на три больше необходимого.
Побочных эффектов у платья на поверку оказалось два. Во-первых, я постоянно норовила свободным орлом полететь с лестниц, запутавшись в струящихся складках. Во-вторых, платье не пропускало ни одной лужи и радостно в них полоскалось. В обоих случаях я, забывшись, высоко подхватывала подол и скакала вперед, да так лихо, так весело, что походила больше на расшалившуюся горничную легких нравов, чем на благочестивую марту.
Апогей подстерегал в пекарне, когда мы с горячей халой, плотно прижавшись друг к другу и скромно опустив глаза, собрались было грациозно отвалить от кассы. После нескольких неудачных попыток, однако, я поняла, что не могу ступить и шагу. На нижней кромке моего платья прочно закрепился грузный мужчина.
Если с запретом на женское пение мне, в общем, все ясно, то насчет наступания на женские фалды остаются некоторые сомнения. Поэтому, дабы не вводить во грех, я стояла и ждала, пока подойдет очередь моего наплатьника.
Считаю, что, по-хорошему, теперь он должен на мне жениться.
Побочных эффектов у платья на поверку оказалось два. Во-первых, я постоянно норовила свободным орлом полететь с лестниц, запутавшись в струящихся складках. Во-вторых, платье не пропускало ни одной лужи и радостно в них полоскалось. В обоих случаях я, забывшись, высоко подхватывала подол и скакала вперед, да так лихо, так весело, что походила больше на расшалившуюся горничную легких нравов, чем на благочестивую марту.
Апогей подстерегал в пекарне, когда мы с горячей халой, плотно прижавшись друг к другу и скромно опустив глаза, собрались было грациозно отвалить от кассы. После нескольких неудачных попыток, однако, я поняла, что не могу ступить и шагу. На нижней кромке моего платья прочно закрепился грузный мужчина.
Если с запретом на женское пение мне, в общем, все ясно, то насчет наступания на женские фалды остаются некоторые сомнения. Поэтому, дабы не вводить во грех, я стояла и ждала, пока подойдет очередь моего наплатьника.
Считаю, что, по-хорошему, теперь он должен на мне жениться.
восточные корни.
Случайно купила острый козий творог и, отдышавшись, не могла не вспомнить папу. И как он любил перченую еду. "Вырви-глаз" под названием схуг, йеменский острый соус, он ел столовыми ложками.
Вообще, в папе, при его остром, я бы даже сказала, гипертрофированном, европейском чувстве эстетики, явно всплыл некий совершенно сефардский ген. Он и внешне чем-то походил на сефарда. Если я похожа на своего еврейского пра-прадеда - светлыми глазами и русыми кудрями, то папа пошел в чернявую линию, и даже кожа его была смугловатого оттенка. А несколько лет назад я читала исследование о том, как на самом деле выглядел Иисус (папа, прости, я знаю, у тебя с ним всегда были разногласия). В статье был размещен "фоторобот", с которого на меня смотрел никто иной, как мой отец - загорелый лобастый человек с широким носом.
Отец дружил с восточными людьми. Он специально ездил в какую-то забегаловку в богом забытый Рош-Айн только потому, что там подавали лучший, по его словам, "марак регель" (йеменский суп из телячьих ножек). Он вынюхал рабочую столовку в районе рынка Кармель в Тель-Авиве, в которой паслись старьевщики-"альтезахены", и клялся, что никогда не едал вкуснее их простой еды, начиненной перцем и прочими специями.
Родившись "русским" исключительно по досадной случайности, папа даже чай не признавал, пил только кофе. Правда, тут все-таки вмешалась его "европейскость" - предпочитал эспрессо. Всегда - "маленький" и крепкий, без сахара. Он целенаправленно ездил в, никому другому не заметные, даже не кафе, - киоски в Тель-Авиве, потому что там готовили хороший кофе. Например, на Кикар Рабин, на углу, был такой малюсенький киоск. И еще на Кикар Кдумим в Яффо. Меня он научил варить турецкий, в джезвах, подаренных ему представителями также очень любимых им, армянского и грузинского народов.
Он мог часами "втыкать" во вселенную, сидя с маленьким кофе за столиком где-нибудь в его любимом Тель-Авиве. Кофейная часть меня - от него. А перченостью приходится довольствоваться условной.
Вообще, в папе, при его остром, я бы даже сказала, гипертрофированном, европейском чувстве эстетики, явно всплыл некий совершенно сефардский ген. Он и внешне чем-то походил на сефарда. Если я похожа на своего еврейского пра-прадеда - светлыми глазами и русыми кудрями, то папа пошел в чернявую линию, и даже кожа его была смугловатого оттенка. А несколько лет назад я читала исследование о том, как на самом деле выглядел Иисус (папа, прости, я знаю, у тебя с ним всегда были разногласия). В статье был размещен "фоторобот", с которого на меня смотрел никто иной, как мой отец - загорелый лобастый человек с широким носом.
Отец дружил с восточными людьми. Он специально ездил в какую-то забегаловку в богом забытый Рош-Айн только потому, что там подавали лучший, по его словам, "марак регель" (йеменский суп из телячьих ножек). Он вынюхал рабочую столовку в районе рынка Кармель в Тель-Авиве, в которой паслись старьевщики-"альтезахены", и клялся, что никогда не едал вкуснее их простой еды, начиненной перцем и прочими специями.
Родившись "русским" исключительно по досадной случайности, папа даже чай не признавал, пил только кофе. Правда, тут все-таки вмешалась его "европейскость" - предпочитал эспрессо. Всегда - "маленький" и крепкий, без сахара. Он целенаправленно ездил в, никому другому не заметные, даже не кафе, - киоски в Тель-Авиве, потому что там готовили хороший кофе. Например, на Кикар Рабин, на углу, был такой малюсенький киоск. И еще на Кикар Кдумим в Яффо. Меня он научил варить турецкий, в джезвах, подаренных ему представителями также очень любимых им, армянского и грузинского народов.
Он мог часами "втыкать" во вселенную, сидя с маленьким кофе за столиком где-нибудь в его любимом Тель-Авиве. Кофейная часть меня - от него. А перченостью приходится довольствоваться условной.
вверх.
Так вот иногда стоит смотреть вверх. Там сегодня стояли мешки из грубой рогожи. Под ними громоздились большие жестяные банки с надписями, от которых захватывало дух "Африка", "Колумбия"… Дул юго-западный ветер, и пора было сниматься с якоря.
Казалось, вот-вот войдут огромные дядьки в широких штанах, распахнется ахтерлюк, и они примутся таскать груз в кормовой трюм. Вместо этого открылась дверь, и в нее просунулась физиономия мальчишки лет пятнадцати. Что-то в его дерзких, но вдумчивых голубых глазах выдавало в нем человека, успевшего немало повидать. За ним в трюм ввалился смешной близорукий человечек. Он был счастлив и бубнив, безостановочно бормотал себе под нос названия не то растений, не то насекомых, и с торжествующим видом нес высоко перед собой большого летучего таракана, из тех, что в неимоверном количестве населяют наши широты.
Тут шхуну качнуло, и я свалилась на пол.
Буря швыряла нас, рвала фок и фор-топсель, бросала тяжелый гик с борта на борт. А в довершение всего рухнул на палубу фока-гафель!
Но вот ветер стих, и все собрались в кают-компании. Пока на печурке варился кофе, члены экипажа пили виски, а я вязала носки.
Наконец, на горизонте замаячил каменистый мыс, возвышающийся над городом Порто-Феррайо на острове Эльба.
Тут я посмотрела на часы, ахнула, схватила себя в охапку и выбежала прочь. А что делать…
Казалось, вот-вот войдут огромные дядьки в широких штанах, распахнется ахтерлюк, и они примутся таскать груз в кормовой трюм. Вместо этого открылась дверь, и в нее просунулась физиономия мальчишки лет пятнадцати. Что-то в его дерзких, но вдумчивых голубых глазах выдавало в нем человека, успевшего немало повидать. За ним в трюм ввалился смешной близорукий человечек. Он был счастлив и бубнив, безостановочно бормотал себе под нос названия не то растений, не то насекомых, и с торжествующим видом нес высоко перед собой большого летучего таракана, из тех, что в неимоверном количестве населяют наши широты.
Тут шхуну качнуло, и я свалилась на пол.
Буря швыряла нас, рвала фок и фор-топсель, бросала тяжелый гик с борта на борт. А в довершение всего рухнул на палубу фока-гафель!
Но вот ветер стих, и все собрались в кают-компании. Пока на печурке варился кофе, члены экипажа пили виски, а я вязала носки.
Наконец, на горизонте замаячил каменистый мыс, возвышающийся над городом Порто-Феррайо на острове Эльба.
Тут я посмотрела на часы, ахнула, схватила себя в охапку и выбежала прочь. А что делать…
Стой!
Хочется написать рассказ со словами: "А тут мы такие, значит, идем".
Однажды в пору солдатской нашей молодости, вышли мы с подругой в ночной дозор. Идем, значит, такие, две сержанточки в бронежилетах, ремешками подпоясаны, на ремешках фляжки по бедрам бряцают, винтовка через плечо перекинута, парашют по земле волочится. Лето. На небе луна, в степи сосна.
Идем себе и песню поем. Ту, которая ой, мороз, мороз. Песня льется, а мы вроде как и душу в нее вкладываем, но в то же время глаз да глаз по сторонам, чтоб никакой охальный враг не посягнул на нашу землю военной базы XXX в самом центре города.
Вдруг - чу! Отколе ни возьмись раздается шорох, мы пальцы на курок, смотрим, шебуршится кто-то в зарослях скопления растительности типа кустарник. Пригляделись - а это офицерик наш, рыженькой, выпускник высшего учебного заведения. Непонятно, как он вообще на передовую попал. Уединяется. Ну, мы девушки скромные, почти не растерявшие, можно сказать, хороших манер в окопах, сделали мы вид, будто не заметили офицера и дальше в дозор пошли.
А наутро офицер нас к себе на ковер вызывает, ответ держать велит. Что такое?? Выясняется, что он не просто так ночью в малиннике окопался. Оказывается, он нас проверить хотел! И должны были мы ему, значит, по уставу: стой, кто идет, мол, руки вверх, первый выстрел мимо. И мы, стало быть, теперь - нарушительницы, и как нам после этого Родину доверять.
Стоим мы, буйны головы повесив, а сказать ничего не можем, словно воды в рот набрали. Ну как же, как же признаться ему, что мы-то думали, он в ту ольху пописать полез!
Слава богу, не военное было время. А не то бы, как пить дать, расстрел.
А тут мы такие, значит, идем...
Однажды в пору солдатской нашей молодости, вышли мы с подругой в ночной дозор. Идем, значит, такие, две сержанточки в бронежилетах, ремешками подпоясаны, на ремешках фляжки по бедрам бряцают, винтовка через плечо перекинута, парашют по земле волочится. Лето. На небе луна, в степи сосна.
Идем себе и песню поем. Ту, которая ой, мороз, мороз. Песня льется, а мы вроде как и душу в нее вкладываем, но в то же время глаз да глаз по сторонам, чтоб никакой охальный враг не посягнул на нашу землю военной базы XXX в самом центре города.
Вдруг - чу! Отколе ни возьмись раздается шорох, мы пальцы на курок, смотрим, шебуршится кто-то в зарослях скопления растительности типа кустарник. Пригляделись - а это офицерик наш, рыженькой, выпускник высшего учебного заведения. Непонятно, как он вообще на передовую попал. Уединяется. Ну, мы девушки скромные, почти не растерявшие, можно сказать, хороших манер в окопах, сделали мы вид, будто не заметили офицера и дальше в дозор пошли.
А наутро офицер нас к себе на ковер вызывает, ответ держать велит. Что такое?? Выясняется, что он не просто так ночью в малиннике окопался. Оказывается, он нас проверить хотел! И должны были мы ему, значит, по уставу: стой, кто идет, мол, руки вверх, первый выстрел мимо. И мы, стало быть, теперь - нарушительницы, и как нам после этого Родину доверять.
Стоим мы, буйны головы повесив, а сказать ничего не можем, словно воды в рот набрали. Ну как же, как же признаться ему, что мы-то думали, он в ту ольху пописать полез!
Слава богу, не военное было время. А не то бы, как пить дать, расстрел.
А тут мы такие, значит, идем...
чопа.
Чопа - лошадь. И попробуйте убедить ее в обратном.
Бессменный дежурный на всех уроках в манеже, Чопа, позабыв о своей неуклюжести, вылетает на площадку, вклинивается в круг за меланхоличным жеребцом, и, пыхтя, старательно выводит аллюры: левым передним копытом, правым задним… или наоборот? Чопа сбивается, но тут же снова принимается за тренировку. И кому какое дело, что вместо копыт у нее - кривые лапки? "На свои посмотрите!" - вот что она думает. Услыхав строгое шиканье, Чопа притворяется фантиком, делает вид, что направляется по своим делам, но стоит инструкторам зазеваться, опять оказывается на арене.
Вечером, когда последние наездники освободили манеж, инструктор снял уздечку и седло с огромного гнедого Лео. Опьяненный свободой и осенним ветром, тот стал с топотом носиться по площадке и прыгать через воображаемые препятствия. Вдруг волны, колыхающие воздух, сбились в пучок - это Лео сменил ритм и пошел странными зигзагами. Пока присутствующие переглядывались, пытаясь понять, что произошло, из-под копыт выскочила маленькая собачонка. Она не лаяла, а только бесстрашно уклонялась от смертельной опасности, тщась попасть в ногу с конем.
И тут раздался звук копыт, напоминающий барабанную дробь - все замерли, приготовившись к страшному, но в следующий миг Чопа уже невозмутимо выходила из манежа и, скорчив недовольную мину, не спеша шла на зов хозяина. Ошарашенный Лео замер и был отправлен в стойло принимать успокоительные капли.
Чопа, толстенькая белая бульдожка, как ни в чем не бывало лежала на скамейке. Только в рыбьих глазах ее блестел упрямый огонек. И всем стало ясно: она, Чопа, умрет не дома на диване, а в манеже, как и подобает настоящей ездовой лошади.
Бессменный дежурный на всех уроках в манеже, Чопа, позабыв о своей неуклюжести, вылетает на площадку, вклинивается в круг за меланхоличным жеребцом, и, пыхтя, старательно выводит аллюры: левым передним копытом, правым задним… или наоборот? Чопа сбивается, но тут же снова принимается за тренировку. И кому какое дело, что вместо копыт у нее - кривые лапки? "На свои посмотрите!" - вот что она думает. Услыхав строгое шиканье, Чопа притворяется фантиком, делает вид, что направляется по своим делам, но стоит инструкторам зазеваться, опять оказывается на арене.
Вечером, когда последние наездники освободили манеж, инструктор снял уздечку и седло с огромного гнедого Лео. Опьяненный свободой и осенним ветром, тот стал с топотом носиться по площадке и прыгать через воображаемые препятствия. Вдруг волны, колыхающие воздух, сбились в пучок - это Лео сменил ритм и пошел странными зигзагами. Пока присутствующие переглядывались, пытаясь понять, что произошло, из-под копыт выскочила маленькая собачонка. Она не лаяла, а только бесстрашно уклонялась от смертельной опасности, тщась попасть в ногу с конем.
И тут раздался звук копыт, напоминающий барабанную дробь - все замерли, приготовившись к страшному, но в следующий миг Чопа уже невозмутимо выходила из манежа и, скорчив недовольную мину, не спеша шла на зов хозяина. Ошарашенный Лео замер и был отправлен в стойло принимать успокоительные капли.
Чопа, толстенькая белая бульдожка, как ни в чем не бывало лежала на скамейке. Только в рыбьих глазах ее блестел упрямый огонек. И всем стало ясно: она, Чопа, умрет не дома на диване, а в манеже, как и подобает настоящей ездовой лошади.
потоп.
И снова мы плыли по хлябям, и были хляби прекрасны, они несли нашу зеленую шхуну мимо старинных фасадов и утопающих в плюще палисадников. С неба сквозь солнце лилась и лилась жизнь, светлая жизнь.
- Мама, знаешь, что такое дождь? Дождь это слезы бога…
В такие моменты экзистенциальных откровений я мобилизуюсь - вся. Мозг вскипает: скорей, скорей, придумать на ходу и направить в русло, и спокойненько, ничем не выдавая волнения:
- Понимаешь, родная, слезы бывают радостными - от счастья, например... или... от смеха вот! Мы ведь иногда хохочем до слез, верно?
На задней палубе повисает задумчивая тишина. Через несколько минут оттуда раздается небесный голосок:
- Мамочка, я поняла… Когда идет дождик, это совсем не значит, что бог плачет…
(Аллилуйя! На какую-то долю секунды я чувствую, что сумела передать ребенку ни больше, ни меньше, как всю гармонию мироздания.)
А нежный голосок, тем временем, продолжает:
- Да-да, мамочка, когда идет дождь, это совсем не значит, что бог плачет! Может быть… может быть, он просто... ПИСАЕТ!
- Мама, знаешь, что такое дождь? Дождь это слезы бога…
В такие моменты экзистенциальных откровений я мобилизуюсь - вся. Мозг вскипает: скорей, скорей, придумать на ходу и направить в русло, и спокойненько, ничем не выдавая волнения:
- Понимаешь, родная, слезы бывают радостными - от счастья, например... или... от смеха вот! Мы ведь иногда хохочем до слез, верно?
На задней палубе повисает задумчивая тишина. Через несколько минут оттуда раздается небесный голосок:
- Мамочка, я поняла… Когда идет дождик, это совсем не значит, что бог плачет…
(Аллилуйя! На какую-то долю секунды я чувствую, что сумела передать ребенку ни больше, ни меньше, как всю гармонию мироздания.)
А нежный голосок, тем временем, продолжает:
- Да-да, мамочка, когда идет дождь, это совсем не значит, что бог плачет! Может быть… может быть, он просто... ПИСАЕТ!
всхлип.
Однажды, в те времена, когда дома зачем-то постоянно работало радио, мы с подругой обедали, вернувшись со школы. А по радио с нами вместе обедала, не побоюсь этого слова, легендарная русскоязычная радиостанция "Рэка".
На Рэке было много прекрасных передач. Одна их них называлась "Барахолка", которая была посвящена обмену и раздаче ненужного барахла. Вел передачу некий Алекс ХХХ. Алекс явно был хорошим, добрым дядькой. Душевным. Но очень душевным. Очень. Я бы даже сказала, чересчур. В каждом выпуске передачи, Алекс постоянно норовил расплакаться.
Каждую неделю он, подфыркивая и с трудом сдерживая рвущиеся наружу рыдания, произносил приветственное слово: "Какие люди хорошие (всхлип-всхлип), отдают (ненужные) им вещи другим людям, отрывают (ненужные) вещи от сердца и прикладывают к сердцам (всхлииииип) других людей совершенно безвозмездноооо!" В этом месте Алекс громко сморкался и вздыхал. Знал, что самое трудное впереди, и крепиться придется теперь целый час эфирного времени.
Тот выпуск нам запомнился особенно. Как всегда, давясь слезами, Алекс зачитывал письмо в редакцию: "Здравствуйте, дорогая Рэка. Я инвалид, и у меня только одна нога. Правая. Я купил себе пару обуви. Но пригодится мне только правая туфля. Потому что я инвалид, и у меня есть только правая нога. А левой ноги у меня нет. Поэтому левая туфля мне никак не пригодится. И я хочу поделиться левой туфлей с инвалидом, у которого, в отличие от меня, есть левая нога, а нету, наоборот, правой".
"Инвалид с левой ногой, откликнитесь!" - заголосил Алекс в микрофон и наконец разрыдался.
На Рэке было много прекрасных передач. Одна их них называлась "Барахолка", которая была посвящена обмену и раздаче ненужного барахла. Вел передачу некий Алекс ХХХ. Алекс явно был хорошим, добрым дядькой. Душевным. Но очень душевным. Очень. Я бы даже сказала, чересчур. В каждом выпуске передачи, Алекс постоянно норовил расплакаться.
Каждую неделю он, подфыркивая и с трудом сдерживая рвущиеся наружу рыдания, произносил приветственное слово: "Какие люди хорошие (всхлип-всхлип), отдают (ненужные) им вещи другим людям, отрывают (ненужные) вещи от сердца и прикладывают к сердцам (всхлииииип) других людей совершенно безвозмездноооо!" В этом месте Алекс громко сморкался и вздыхал. Знал, что самое трудное впереди, и крепиться придется теперь целый час эфирного времени.
Тот выпуск нам запомнился особенно. Как всегда, давясь слезами, Алекс зачитывал письмо в редакцию: "Здравствуйте, дорогая Рэка. Я инвалид, и у меня только одна нога. Правая. Я купил себе пару обуви. Но пригодится мне только правая туфля. Потому что я инвалид, и у меня есть только правая нога. А левой ноги у меня нет. Поэтому левая туфля мне никак не пригодится. И я хочу поделиться левой туфлей с инвалидом, у которого, в отличие от меня, есть левая нога, а нету, наоборот, правой".
"Инвалид с левой ногой, откликнитесь!" - заголосил Алекс в микрофон и наконец разрыдался.
мечта.
Знаете, я вам честно скажу.
Когда я выхожу из бани распаренная, румяная, натягиваю валенки, надеваю фуфайку и тулуп, нахлобучиваю ушанку, когда в носу щекочет от якобы запаха еловых лап и расковырянных шишек, и, кажется, что береза, и кажется, что принакрылась снегом, словно серебром... Когда и потрескивает в печке, и что-то булькает в волшебном котле, и поет в трубе, и гуляет по жилам молоко да кровь, и кутерьма на Святки, и куда-то запропастился мой теплый вышитый платок, и белая непроглядь, и зима куделит...
И когда я с удивлением, оглядывая себя, обнаруживаю, что на мне просто угги и бесконечные флизы вместо шубы и калош, а во мне всего-навсего пляски сознания под названием «выйти покурить на балкон» где-то между Африкой и Азией, и только румянец-поцелуй горячего душа всамделишный, тогда мне уже бывает все равно, и, бывает, ужасно хочется, набравши воздуха полную грудь, позвать в окно:
-Люськ, а, Лююююськ!!!
И когда из-за пальмового сугроба раздастся задиристое:
- Ну чего тебе?!
Вот тогда-то я всей душою своею, всем животом, прокричу, наконец, что есть мочи:
- Поросятам дала??!!!!
Когда я выхожу из бани распаренная, румяная, натягиваю валенки, надеваю фуфайку и тулуп, нахлобучиваю ушанку, когда в носу щекочет от якобы запаха еловых лап и расковырянных шишек, и, кажется, что береза, и кажется, что принакрылась снегом, словно серебром... Когда и потрескивает в печке, и что-то булькает в волшебном котле, и поет в трубе, и гуляет по жилам молоко да кровь, и кутерьма на Святки, и куда-то запропастился мой теплый вышитый платок, и белая непроглядь, и зима куделит...
И когда я с удивлением, оглядывая себя, обнаруживаю, что на мне просто угги и бесконечные флизы вместо шубы и калош, а во мне всего-навсего пляски сознания под названием «выйти покурить на балкон» где-то между Африкой и Азией, и только румянец-поцелуй горячего душа всамделишный, тогда мне уже бывает все равно, и, бывает, ужасно хочется, набравши воздуха полную грудь, позвать в окно:
-Люськ, а, Лююююськ!!!
И когда из-за пальмового сугроба раздастся задиристое:
- Ну чего тебе?!
Вот тогда-то я всей душою своею, всем животом, прокричу, наконец, что есть мочи:
- Поросятам дала??!!!!
Надежда.
Были с Сашкой в ночи по делам в центре Петах-Тиквы. Лакомились вкуснейшим фалафелем. Петах-Тиква, между прочим, славится своим фалафелем. Фалафелем и шизиками.
Шизики тут, в большинстве своем, безобидные, некоторых из них я помню еще с моей, не побоюсь этого слова, юности. Мои родители жили в одном из Самых Неблагополучных районов города. Я там обитала, в основном, только по ночам, но все равно, считаю себя вправе заявить, что некую часть меня (не определюсь, какую) взрастил Гарлем местного значения.
И хоть бы одна тварь в этом муравейнике причинила мне мало-мальский вред. Но нет. Ни шрамами от уличных боев, ни брошенными в спину ругательствами похвастаться не могу. Остается хвастаться шизиками.
Вот одна семья - несколько сестер и братьев. Жили они все вместе в покореженном доме, были похожи друг на друга, как две капли арака и имели обыкновение играть в "Морская фигура, замри!" посреди проезжей части. Местные водители вздыхали и обгоняли их по правилам дорожного движения, слева. Однажды шизики решили, что в их подвале завелись Духи и выбили в нем стены. Так их домишка и стоял, зыркая полыми подвальными глазницами.
Другой наш домашний шизик был гиперактивно-внимательным. Он садился в автобус, а через несколько минут вскакивал и начинал с бешеной скоростью сновать туда-сюда от водителя к заднему выходу. При этом он сохранял повышенную сосредоточенность, приникал к окну, внимательно отслеживал происходящее снаружи, кого-то высматривал. И через минуту уже несся к переднему входу.
Так мы и въезжали в Тель-Авив каждое утро. Я, невыспавшаяся, готовящаяся к контрольным или зубрившая текст роли, и бодрый шизик.
Шизики тут, в большинстве своем, безобидные, некоторых из них я помню еще с моей, не побоюсь этого слова, юности. Мои родители жили в одном из Самых Неблагополучных районов города. Я там обитала, в основном, только по ночам, но все равно, считаю себя вправе заявить, что некую часть меня (не определюсь, какую) взрастил Гарлем местного значения.
И хоть бы одна тварь в этом муравейнике причинила мне мало-мальский вред. Но нет. Ни шрамами от уличных боев, ни брошенными в спину ругательствами похвастаться не могу. Остается хвастаться шизиками.
Вот одна семья - несколько сестер и братьев. Жили они все вместе в покореженном доме, были похожи друг на друга, как две капли арака и имели обыкновение играть в "Морская фигура, замри!" посреди проезжей части. Местные водители вздыхали и обгоняли их по правилам дорожного движения, слева. Однажды шизики решили, что в их подвале завелись Духи и выбили в нем стены. Так их домишка и стоял, зыркая полыми подвальными глазницами.
Другой наш домашний шизик был гиперактивно-внимательным. Он садился в автобус, а через несколько минут вскакивал и начинал с бешеной скоростью сновать туда-сюда от водителя к заднему выходу. При этом он сохранял повышенную сосредоточенность, приникал к окну, внимательно отслеживал происходящее снаружи, кого-то высматривал. И через минуту уже несся к переднему входу.
Так мы и въезжали в Тель-Авив каждое утро. Я, невыспавшаяся, готовящаяся к контрольным или зубрившая текст роли, и бодрый шизик.
крибли-крабли-бум.
Захожу утром в кофейню. Кофейная девочка мне навстречу выбегает и волит: "Нету! Нету!" - "Что такое??" - "Воду, воду отключили! Нету больше кофеёв!" - причитает она и руки заламывает вот так: ааах-аааах.
Я постояла, послушала, а кофе-то хочется. Ну я каблучками притопнула, пальцами прищелкнула, и вдруг хозяйка как закричит: "Дали! Дали! Вода пошла!"
Что тут началось. Поварята повыскакивали, пекари повыпрыгивали, стали хороводы водить, песни петь.
И тут выясняется, что заводы стоят, весь район на работу не пошел - хозяйку забрасывают взволнованными смс, мол, когда будет вода, подумайте об экономике страны. Король и тот забастовал, без кофею, говорит, государством управлять отказываюсь.
В общем, сегодня я кофе бесплатно пила:)
Я постояла, послушала, а кофе-то хочется. Ну я каблучками притопнула, пальцами прищелкнула, и вдруг хозяйка как закричит: "Дали! Дали! Вода пошла!"
Что тут началось. Поварята повыскакивали, пекари повыпрыгивали, стали хороводы водить, песни петь.
И тут выясняется, что заводы стоят, весь район на работу не пошел - хозяйку забрасывают взволнованными смс, мол, когда будет вода, подумайте об экономике страны. Король и тот забастовал, без кофею, говорит, государством управлять отказываюсь.
В общем, сегодня я кофе бесплатно пила:)
домашнее.
Просветления приходят в неожиданные моменты. Этот странный город полнится людьми, некрасивыми, хромыми, цветными, такими настоящими, разными. Насколько они далеки от тебя и далеки ли? В этот вечер они с тобой. Ты ступаешь в ногу со своими мыслями, неожиданно чистыми и покойными.
Вдруг замечаешь голубое, без света светящееся здание, покосившееся и полуразрушенное. Как люди в этом городе. Оно похоже на храм, наверняка, оно было храмом, тогда, давно. Взбираешься по потрескавшимся ступенькам - внутри только строительный мусор, а ты видишь высокие потолки, канделябры, витражи и слышишь тихую песню старенького раввина, недавно приехавшего из штетла.
Идешь дальше по скомканной улице и застываешь у окон кондитерской. Желтый свет выливается на хлеба и пироги, как масло из глиняного кувшина. Теплые пончики напоминают о празднике и запретных чудесах.
В бакалее напротив сияют гирлянды, и воздух чист и звонок, как и должно быть настоящей зимой. Усталая женщина за кассой смягчается в ответ на растерянную улыбку, подает настойку на травах.
По лавке ходит высокий мужчина средних лет, с длинными седыми волосами и цепочкой из яркого золота на шее. Выходя, целует мезузу на двери. Торговец смеется и громко называет цены на продукты, подчеркивая дешевизну своего товара.
"Приходи еще!"
2011
Вдруг замечаешь голубое, без света светящееся здание, покосившееся и полуразрушенное. Как люди в этом городе. Оно похоже на храм, наверняка, оно было храмом, тогда, давно. Взбираешься по потрескавшимся ступенькам - внутри только строительный мусор, а ты видишь высокие потолки, канделябры, витражи и слышишь тихую песню старенького раввина, недавно приехавшего из штетла.
Идешь дальше по скомканной улице и застываешь у окон кондитерской. Желтый свет выливается на хлеба и пироги, как масло из глиняного кувшина. Теплые пончики напоминают о празднике и запретных чудесах.
В бакалее напротив сияют гирлянды, и воздух чист и звонок, как и должно быть настоящей зимой. Усталая женщина за кассой смягчается в ответ на растерянную улыбку, подает настойку на травах.
По лавке ходит высокий мужчина средних лет, с длинными седыми волосами и цепочкой из яркого золота на шее. Выходя, целует мезузу на двери. Торговец смеется и громко называет цены на продукты, подчеркивая дешевизну своего товара.
"Приходи еще!"
2011
мои лавочники.
Люблю дождь вечером. Отражения огней города и машин в каплях. Празднично и уютно. А в городе я, как известно, больше всего люблю лавочников и ремесленников. Даже слова аппетитные.
Сегодня дружила с мясником. Ввалилась в магазин, как нахохлившийся снегирь - снизу поллица закрыто воротником красной куртки, сверху - моей Любимой Шапочкой. И только глаза подозрительно поблескивают.
"Это что? -говорю. - Выглядит несвежим!"
Дядька смешался и расстроился. Долго убеждал меня в обратном, пока я обнюхивала мясо со всех сторон.
Ну потом мы, конечно, подружились.
"А кожу снимешь мне?" - прошу. Реагирует моментально: "Тебе - нет! Только куре."
Ах, кура-кура, она навсегда у меня кура и есть. А вы думали, у нас только поребрики.
2011
Сегодня дружила с мясником. Ввалилась в магазин, как нахохлившийся снегирь - снизу поллица закрыто воротником красной куртки, сверху - моей Любимой Шапочкой. И только глаза подозрительно поблескивают.
"Это что? -говорю. - Выглядит несвежим!"
Дядька смешался и расстроился. Долго убеждал меня в обратном, пока я обнюхивала мясо со всех сторон.
Ну потом мы, конечно, подружились.
"А кожу снимешь мне?" - прошу. Реагирует моментально: "Тебе - нет! Только куре."
Ах, кура-кура, она навсегда у меня кура и есть. А вы думали, у нас только поребрики.
2011
планы.
Водили меня тут в шоколадницу Макса Бреннера.
Что я вам скажу? Горячий шоколад - совершенно не то, что нужно. Шоколад - один из любимых мною наркотиков, и относиться к нему нужно с почтением и нежной страстью.
Когда у меня будет свой погребок, я буду варить настоящий горячий шоколад. Такой, как мама варила Малышу и Карлсону, такой, как варили в маленьких уютных кафе в Вильнюсе, и такой, как еще никогда нигде не варили. Вы будете чувствовать его на губах и месяц спустя, а холодные зимние вечера будут превращаться в теплые динины сказки.
Что я вам скажу? Горячий шоколад - совершенно не то, что нужно. Шоколад - один из любимых мною наркотиков, и относиться к нему нужно с почтением и нежной страстью.
Когда у меня будет свой погребок, я буду варить настоящий горячий шоколад. Такой, как мама варила Малышу и Карлсону, такой, как варили в маленьких уютных кафе в Вильнюсе, и такой, как еще никогда нигде не варили. Вы будете чувствовать его на губах и месяц спустя, а холодные зимние вечера будут превращаться в теплые динины сказки.
портал.
Были еще маленькие птички. Они были сделаны из некоего материала, по типу меха, и от этого шкурка их была мягкая, как настоящая, и походили они на застывшие чучела настоящих птах. Они жили в гнездышке, которое было прикреплено высоко на стене в прихожей. То ли от недосягаемости (высоко), то ли от, пусть пыльной, схожести с живыми существами - они вызывали во мне трепет таинственного волшебства. Как и малюсенький настенный шкафчик для ключей. О причинах его притяжения я даже догадываться не могу. Впрочем, мне тут пришло в голову, что все дело в дверях.
Двери всегда вызывали во мне не простое любопытство, но странное предвкушение чудес. Честно говоря, ничего не изменилось с годами. Я все так же, идя по улице, могу сорваться вдруг и рвануть в сторону, сквозь машины и позабыв обо всем на свете, только потому, что мой взгляд выхватил из обыденности какой-нибудь лишь ему интересный и лишь для него значимый Вход. Лестничные про-леты, про-ходы во внутренние дворы, дверные звонки, расписная плитка на полу, уж не говоря про свет, пролитый сквозь чугунные перила на ступени.
На даче, одной из запомнившихся мне игр (мне тогда 6 лет), стал, так называемый, "поиск потайной дверцы". Мне кажется, я и теперь ее ищу. Чего я от нее жду мне совершенно неизвестно. Только уже как-то осознанно понимаю (не всегда, впрочем, чего уж там), что сама игра куда интереснее.
2012
Двери всегда вызывали во мне не простое любопытство, но странное предвкушение чудес. Честно говоря, ничего не изменилось с годами. Я все так же, идя по улице, могу сорваться вдруг и рвануть в сторону, сквозь машины и позабыв обо всем на свете, только потому, что мой взгляд выхватил из обыденности какой-нибудь лишь ему интересный и лишь для него значимый Вход. Лестничные про-леты, про-ходы во внутренние дворы, дверные звонки, расписная плитка на полу, уж не говоря про свет, пролитый сквозь чугунные перила на ступени.
На даче, одной из запомнившихся мне игр (мне тогда 6 лет), стал, так называемый, "поиск потайной дверцы". Мне кажется, я и теперь ее ищу. Чего я от нее жду мне совершенно неизвестно. Только уже как-то осознанно понимаю (не всегда, впрочем, чего уж там), что сама игра куда интереснее.
2012
мои диссидентсва
Боролась я с советской властью смешно.
Номер раз.
Когда нам было по двенадцать, мы с подругой повадились ходить в булочную-кофейню. Там мы лакомились так называемой «сдобной мелочью» за три, кажется, копейки и бурдой, отдаленно напоминавшей кофе с молоком, в стаканах из грубого фаянса с выцветшими голубыми цветочками. Мы были в восторге от наших секретных походов по местам общепита - от высокихгрязных столов, на которые мы выставляли яства и на цыпочках, еле дотягиваясь, долго, с чувством, как взрослые, потягивали кофий и заедали свежеиспеченной булочкой. Шли дни, мы росли, как на дрожжах – скоро на мне уже с трудом сходилась школьная юбка в мелкую клетку, а у худющей подруги лицо стало походить на лоснящуюся мордочку молодого хомяка.
В один прекрасный день, задержавшись в школе, мы примчались в булочную позже обычного. Пристроившись на цыпочках поудобнее, мы, как всегда с аппетитом, вонзили юные зубья в сдобную мелочь. И тут раздался прокуренный женский бас: «Быстро доели, закрываемся на обед!» Мы обернулись – за нами стояла швабра с грязной тряпкой. На швабре сидела бодрая молодая уборщица. Таких девушек мы незадолго до этого видели в ПТУ, куда нас водили на уроке профориентации. На ПТУ-шнице был заляпанный халат и гримаса победившего социализма.
«Быстро, я сказала!» - повторила свою просьбу наша фея. Я не тронулась с места. Я и вообще-то пью медленно, чем всегда вызывала на себя яростные взгляды граждан в отделах соков, а также у автоматов с газировкой. Если же меня торопить, мой организм начинает вырабатывать некий затормаживающий гормон, заставляющий меня пить совсем ма-аленькими глоточками. И хотя в силу обстоятельств времени и пространства я больше не посещаю отделы «Соки-Воды», этот гормон все-равно иногда вырабатывается – например, когда я за рулем. Если я замечаю на правой полосе, что кто-то пристроился ко мне сзади и нетерпеливо ерзает в своем автомобиле, моя нога автоматически соскальзывает с педали газа. А может и по тормозам дать... Гормоны, они такие.
Так вот, возвращаясь к советской власти. Стоя за столиком, я продолжала с безразличным выражением лица лакать свой кофе. Власть же в это время жила своей жизнью: выделывала кренделя со шваброй, шипела, плевалась и потрясала тряпкой. Обнаружив полную индифферентность со стороны народа, власть миролюбиво резюмировала: «Сука!» Закончив свой ланч, я, не торопясь, надела варежки (и хотела бы побыстрей, но гормоны...), спокойно подобрала подол пальто и продефилировала к выходу.
После этого случая мы, посовещавшись, решили по возможности бойкотировать советский строй и перенесли наш штаб в забегаловку неподалеку. Там отпускали изумительные молочные сосиски с омлетом и пересоленные котлеты – счастье домашнего ребенка, на часик вырвавшегося из парника в настоящую, сочную жизнь. Пусть иногда и пересоленную.
2014
Номер раз.
Когда нам было по двенадцать, мы с подругой повадились ходить в булочную-кофейню. Там мы лакомились так называемой «сдобной мелочью» за три, кажется, копейки и бурдой, отдаленно напоминавшей кофе с молоком, в стаканах из грубого фаянса с выцветшими голубыми цветочками. Мы были в восторге от наших секретных походов по местам общепита - от высокихгрязных столов, на которые мы выставляли яства и на цыпочках, еле дотягиваясь, долго, с чувством, как взрослые, потягивали кофий и заедали свежеиспеченной булочкой. Шли дни, мы росли, как на дрожжах – скоро на мне уже с трудом сходилась школьная юбка в мелкую клетку, а у худющей подруги лицо стало походить на лоснящуюся мордочку молодого хомяка.
В один прекрасный день, задержавшись в школе, мы примчались в булочную позже обычного. Пристроившись на цыпочках поудобнее, мы, как всегда с аппетитом, вонзили юные зубья в сдобную мелочь. И тут раздался прокуренный женский бас: «Быстро доели, закрываемся на обед!» Мы обернулись – за нами стояла швабра с грязной тряпкой. На швабре сидела бодрая молодая уборщица. Таких девушек мы незадолго до этого видели в ПТУ, куда нас водили на уроке профориентации. На ПТУ-шнице был заляпанный халат и гримаса победившего социализма.
«Быстро, я сказала!» - повторила свою просьбу наша фея. Я не тронулась с места. Я и вообще-то пью медленно, чем всегда вызывала на себя яростные взгляды граждан в отделах соков, а также у автоматов с газировкой. Если же меня торопить, мой организм начинает вырабатывать некий затормаживающий гормон, заставляющий меня пить совсем ма-аленькими глоточками. И хотя в силу обстоятельств времени и пространства я больше не посещаю отделы «Соки-Воды», этот гормон все-равно иногда вырабатывается – например, когда я за рулем. Если я замечаю на правой полосе, что кто-то пристроился ко мне сзади и нетерпеливо ерзает в своем автомобиле, моя нога автоматически соскальзывает с педали газа. А может и по тормозам дать... Гормоны, они такие.
Так вот, возвращаясь к советской власти. Стоя за столиком, я продолжала с безразличным выражением лица лакать свой кофе. Власть же в это время жила своей жизнью: выделывала кренделя со шваброй, шипела, плевалась и потрясала тряпкой. Обнаружив полную индифферентность со стороны народа, власть миролюбиво резюмировала: «Сука!» Закончив свой ланч, я, не торопясь, надела варежки (и хотела бы побыстрей, но гормоны...), спокойно подобрала подол пальто и продефилировала к выходу.
После этого случая мы, посовещавшись, решили по возможности бойкотировать советский строй и перенесли наш штаб в забегаловку неподалеку. Там отпускали изумительные молочные сосиски с омлетом и пересоленные котлеты – счастье домашнего ребенка, на часик вырвавшегося из парника в настоящую, сочную жизнь. Пусть иногда и пересоленную.
2014
без названия.
Та любовь совсем другая.
Она пахнет мимозой и дешевым кофе, горячим дыханием на замерзшие ладошки, звенящим воздухом и смехом и игрой в снежки. Хитрыми улыбками из-за толстого шарфа и зажмуренными от предвкушения и январского солнца глазами. Пахнет всегда внезапной весной, когда ты срываешь с себя шапку и бежишь-летишь по тротуару, сапогами гоня из луж последние кристаллики льда. Пахнет мечтами о невозможных летних платьях до пят, высокой траве и городских шелестящих садах. Светлыми ночами и жасмином. Пахнет старыми фильмами и красотой.
Эта любовь пахнет терпкими южными цветами и капучино. Пахнет посвящениями в далекое прошлое, долгими нужными разговорами и женственностью. Людно-пустеющими ночными кофейнями в гудящем прибрежном городе, когда чуть улавливаемая в воздухе близость моря то и дело перебивает запах духов. Пахнет сплетенными руками, уголком под ключицей и свежим утренним воздухом. Смехом и тайной.
Обе пахнут чаем, та - с черничным вареньем, эта - с сахаром и, иногда, сигаретами.
Та любовь пахнет будущим. Эта - настоящим и вечностью.
2009
Она пахнет мимозой и дешевым кофе, горячим дыханием на замерзшие ладошки, звенящим воздухом и смехом и игрой в снежки. Хитрыми улыбками из-за толстого шарфа и зажмуренными от предвкушения и январского солнца глазами. Пахнет всегда внезапной весной, когда ты срываешь с себя шапку и бежишь-летишь по тротуару, сапогами гоня из луж последние кристаллики льда. Пахнет мечтами о невозможных летних платьях до пят, высокой траве и городских шелестящих садах. Светлыми ночами и жасмином. Пахнет старыми фильмами и красотой.
Эта любовь пахнет терпкими южными цветами и капучино. Пахнет посвящениями в далекое прошлое, долгими нужными разговорами и женственностью. Людно-пустеющими ночными кофейнями в гудящем прибрежном городе, когда чуть улавливаемая в воздухе близость моря то и дело перебивает запах духов. Пахнет сплетенными руками, уголком под ключицей и свежим утренним воздухом. Смехом и тайной.
Обе пахнут чаем, та - с черничным вареньем, эта - с сахаром и, иногда, сигаретами.
Та любовь пахнет будущим. Эта - настоящим и вечностью.
2009