ВОЛНА - отцовская
Лет двадцать тому назад, по Израилю носились иммигранты с обезумевшими глазами и носками в сандалиях, устраивались на подработки, учили язык, и было им, объективно, не до души. Но только не моему папе - истинному романтику (как же я не люблю это слово, заменю-ка его на "лирик"), которым он оставался до своего ухода, да и после. Вдохновение он захватил с собой из Ленинграда. А именно, несколько хороших книг, картины и папку с репродукциями любимого художника. Вот, в общем, все, что мы привезли с собой. Первой папиной покупкой в Израиле тоже стала картина. Чем он гордился. И таки вы знаете что? Я тоже им горжусь.
Нас тогда опекала прекрасная красивая семья, приехавшая в семидесятые годы из Риги. Это были чуткие и сдержанные люди. Шефствуя над кем-либо, так легко задеть и дать людям почувствовать себя ущербными - я об этом с тех пор всегда помню. Наши опекуны вели себя сверх деликатно, чем вызвали у нас уважение и благодарность, а мама по сей день с большой теплотой их вспоминает.
Глава семьи был художником (его-то картину папа и приобрел), и на теме искусства они быстро сошлись. Он стал тем человеком, который познакомил отца с Тель-Авивом - его галереями, улочками, затерянными старыми кафе, хранящими сказки, и отменным кофе.
Папа начал слушать израильскую музыку. Особенно ему был близок один из первых израильских рок-музыкантов, Шалом Ханох. Называя Шломо Арци "израильским Кобзоном", папу больше интересовал мягкий, воздушный старый израильский рок. Было в этой музыке что-то особенное и тель-авивское - неторопливое и соленое, как море, с нотками свежего ветра и запахом эвкалиптов.
После папиного ухода, я почему-то часто представляла себе случайную встречу с Шаломом Ханохом, лениво гоня от себя эти картины (какой шанс встретить известного человека, да еще в такой ситуации, когда можно будет запросто по дочерне подойти к нему и рассказать никому неинтересную, кроме меня, историю). Но периодически воображение брало верх. Вот и неделю назад, мне снова привиделось, как я встречаю его, как мы болтаем, и я ему рассказываю, как любил его песни один человек, мой папа.
На днях в Тель-Авиве ко мне подошел знакомый и хихикнул: "Там на углу в ресторан только что зашел Арик Айнштейн - постарел!". Айнштейн - тоже легендарный музыкант. И, хотя я, честно, к известным личностям отношусь спокойно с минусом, что-то дернуло (может, это был голод - есть хотелось отчаянно).
В маленьком румынском ресторанчике, кроме хозяйки Марселы, был только один посетитель. Я сразу поняла, что это не Арик Айнштейн. Зато присмотревшись, я отчетливо узнала в нем Шалома Ханоха.
Тут надо бы и закончить. Я не могла, конечно, предать страну Фантазия, поэтому я познакомилась с ним, не найдя ничего лучше, как начать разговор с фразы: "Знаешь, а я о тебе думала на днях".
Я рассказала ему о папе. Теплый и обаятельно застенчивый человек, он как-будто передал мне привет из тех пространств, знать больше о которых нам не дано.
Когда Шалом удалился, пожав мне руку, мы с Марселой переглянулись, и пока она щипцами ворочала мясо на жаровне, я тихо рассказывала ей про свои глупые мечты о встрече с известным музыкантом.
"Дааа...", - сказала она и пристально на меня посмотрела. "Знаешь, что. Наличных у тебя нет, я смотрю, иди, потом как-нибудь заплатишь. Я тебе верю.
Нас тогда опекала прекрасная красивая семья, приехавшая в семидесятые годы из Риги. Это были чуткие и сдержанные люди. Шефствуя над кем-либо, так легко задеть и дать людям почувствовать себя ущербными - я об этом с тех пор всегда помню. Наши опекуны вели себя сверх деликатно, чем вызвали у нас уважение и благодарность, а мама по сей день с большой теплотой их вспоминает.
Глава семьи был художником (его-то картину папа и приобрел), и на теме искусства они быстро сошлись. Он стал тем человеком, который познакомил отца с Тель-Авивом - его галереями, улочками, затерянными старыми кафе, хранящими сказки, и отменным кофе.
Папа начал слушать израильскую музыку. Особенно ему был близок один из первых израильских рок-музыкантов, Шалом Ханох. Называя Шломо Арци "израильским Кобзоном", папу больше интересовал мягкий, воздушный старый израильский рок. Было в этой музыке что-то особенное и тель-авивское - неторопливое и соленое, как море, с нотками свежего ветра и запахом эвкалиптов.
После папиного ухода, я почему-то часто представляла себе случайную встречу с Шаломом Ханохом, лениво гоня от себя эти картины (какой шанс встретить известного человека, да еще в такой ситуации, когда можно будет запросто по дочерне подойти к нему и рассказать никому неинтересную, кроме меня, историю). Но периодически воображение брало верх. Вот и неделю назад, мне снова привиделось, как я встречаю его, как мы болтаем, и я ему рассказываю, как любил его песни один человек, мой папа.
На днях в Тель-Авиве ко мне подошел знакомый и хихикнул: "Там на углу в ресторан только что зашел Арик Айнштейн - постарел!". Айнштейн - тоже легендарный музыкант. И, хотя я, честно, к известным личностям отношусь спокойно с минусом, что-то дернуло (может, это был голод - есть хотелось отчаянно).
В маленьком румынском ресторанчике, кроме хозяйки Марселы, был только один посетитель. Я сразу поняла, что это не Арик Айнштейн. Зато присмотревшись, я отчетливо узнала в нем Шалома Ханоха.
Тут надо бы и закончить. Я не могла, конечно, предать страну Фантазия, поэтому я познакомилась с ним, не найдя ничего лучше, как начать разговор с фразы: "Знаешь, а я о тебе думала на днях".
Я рассказала ему о папе. Теплый и обаятельно застенчивый человек, он как-будто передал мне привет из тех пространств, знать больше о которых нам не дано.
Когда Шалом удалился, пожав мне руку, мы с Марселой переглянулись, и пока она щипцами ворочала мясо на жаровне, я тихо рассказывала ей про свои глупые мечты о встрече с известным музыкантом.
"Дааа...", - сказала она и пристально на меня посмотрела. "Знаешь, что. Наличных у тебя нет, я смотрю, иди, потом как-нибудь заплатишь. Я тебе верю.